Один вопрос – почему сегодня так много недовольных тем, как застраиваются наши города? Интервью с экс-президентом Союза архитекторов России Андреем Боковым.
От элитарной архитектуры к социальной: когда случился поворот
— Андрей Владимирович, общество в вопросах градостроительства никогда не слушали – почему же сегодня архитектор вдруг обеспокоился таким диалогом?
— Вы правы, общество слушали нечасто. Архитектор был призван обслуживать власть. Скорее даже, он обслуживал властные утопии. Например, в советской системе, имеющей четко и вертикально выстроенную структуру. Вместе с тем, надо признать, что именно возрожденная имперская традиция сообщала архитектуре те интонации и облик, которые и по сей день продолжают производить на нас весьма сильное впечатление.
До 90-х годов прошлого века советский человек практически не участвовал в процессе формирования своего окружения. За исключением, пожалуй, деревенского жителя, который вынужден был строить из подсобных материалов лишь некое подобие жилья. Мы были лишены права голоса. Да, мы имели возможность получить квартиру, может быть, построить дачу на шести сотках – но высотой не более 6.20 метра.
Думаю, изменения начались в 60-е, 70-е годы 20 века. Это происходило постепенно, с формированием новой культуры постмодернизма. Когда западное общество стало осознавать свою силу. Именно в этот момент была сделана попытка выступить в роли субъекта средообразования.
Люди возмутились: нет, мы живем в этом городе, и, пожалуйста, обращайте внимание не только на богатых и влиятельных – тех, кто заказывает вам все эти замечательные утопии, но учитывайте и наши интересы.
Поменялся сам вектор развития архитектуры: от элитарной, «высокой», создающей ансамбли – к архитектуре как инструменту решения социальных задач.
— Тогда как Вы объясните тот факт, что элитарная архитектура простым людям оказалась ближе и понятнее, чем авангард или тот же демократический постмодерн?
— Даже один и тот же человек не является абсолютным сторонником традиционной или современной архитектуры. Классической архитектуры или какого-то бесконечного модерна. В каждом человеке живут двое.
Жизнь активного человека протекает как бы в двух мирах. И наш город состоит из двух слоев. Один слой принадлежит локальным закрытым городским сообществам – семье, соседству, муниципалитету.
Этот город стремится к консервативности, предпочитает классический язык. Язык привычный, который гарантирует неизменяемость. Язык, который успокаивает. И вот эта классика очень успокаивает нашу нервную систему. И когда мы приходим домой, мы хотим жить именно в такой обстановке: спокойной, стабильной.
И было бы странно, если бы мы стремились, чтобы наш офис или торговый центр, в который мы приходим, или наше производство выглядело бы также архаично. Мы никогда не позволим себе даже в мыслях предпочесть какую-нибудь карету современному автомобилю.
И вот это нужно понять. Те люди, которые могут выбирать, выбирают дома на Рублевке в классическом стиле, с колоннами и капителями. Но при этом они выбирают современные лимузины. И офисы они отделывают совершенно иначе, нежели свои собственные дома. Дома у них в «тюдорах» и «людовиках», а офисы чуть-чуть отличаются – стекло, хай-тек.
На западе отказываются от домов-«муравейников»
— Однако есть ощущение, что в обществе существует некоторое раздражение по поводу современной архитектуры. С чем это связано?
— Российский архитектор в последние несколько лет стал сильно меняться – он все больше походит на своего англо-саксонского коллегу. Это не тот архитектор, который несет ответственность перед обществом и отвечает за некоторую градостроительную целостность. Он – наемный исполнитель воли заказчика.
Те жилые комплексы-гиганты, которые сегодня строятся в Москве – это все дома, которые возводятся крупными застройщиками. А те рассказывают архитектору, что он должен сделать, и как все это должно выглядеть. Никто не пытается выяснить, каковы предпочтения людей. Прежде всего, в отношении цены, способа владения и типологии здания.
Ведь как выглядит жилой фонд во всем мире? В Германии, например, в Швейцарии, в Америке 60-70% – это индивидуальные дома. На собственной земле. Почему на земле? Потому что земля – это капитал, который не падает в цене, даже если стены ветшают. Это уже делает вас человеком среднего класса.
У нас же все наоборот. 60-70% жилья – это квартиры в больших многоквартирных домах, где соседство сформировать практически невозможно. Невозможно создать эффективные кондоминиумы, кооперативы – да что там, мы не знаем, кто живет с нами на одной лестничной клетке.
Поэтому мы сегодня про дома говорить не любим. Любим говорить про открытые пространства: «Давайте, рассказывайте, какие скамейки вам нужны и какие детские площадки вам нравятся!».
Есть, конечно, исключения. Но, в целом, Диалог с обществом – это, в российском варианте, некая модная хипстерская идея, которую мы сейчас пытаемся освоить. Через весьма странные инструменты, какие-то рейтинговые опросы и обсуждения.
Вот, недавно проводился рейтинг в интернете: если люди сделали 500 фоток такого-то парка, значит проект успешный. По-моему, это все достаточно прямолинейный подход.
В нынешнем диалоге бизнеса с обществом – все больше пиара, а пиар очень часто заменяет суть. Ведь что важно застройщику? Ему важно продать. А реальных исследований потребностей общества, реального диалога с малыми сообществами, его нет, потому что эти малые городские сообщества – они и сами просто отсутствуют.
— Как все-таки, на Ваш взгляд, выглядит сегодняшний запрос общества на жилую среду?
— Он разный. Но, безусловно, это, в первую очередь, запрос на стабильность и безопасность.
Люди имеют право на свой – стабильный, защищенный, относительно изолированный – мир. На свое собственное пространство, в пределах которого они должны ощущать себя уверенно, пускать туда своих детей. Вот это пространство чрезвычайно консервативно. Это пространство жилое. И – кто же спорит! – люди имеют право на эту консервативность.
Для людей среднего возраста, семей с детьми оптимальным вариантом, на мой взгляд, является тот самый усадебный дом, где живет 70% американцев. Это малые города, это пригороды, это субурбии (предместья).
Наши же московские пригороды – это, с одной стороны какие-то полу-маргинальные деревни, с другой – богатые огороженные комьюнити. Ну и, наконец, третий тип застройки – те самые пресловутые многоэтажки. Это полное отсутствие порядка, полный градостроительный хаос, ставший итогом всевластия застройщика.
Когда-то Америка решила свои проблемы, во-многом, усилиями одного человека – Уильяма Левитта, талантливого девелопера, который создал тип жилья для белых американцев: гигантские пригородные территории, где у каждого свой собственный домик.
Со своей системой отопления, маленьким участком, площадкой для барбекю, соседями, с которыми ты дружишь. Без заборов. С гаражом для собственной машины. Со своим коммунальным центром, где располагаются школа, больница. Он создал эту пригородную модель, которая оказалась прямым ответом на массовый запрос.
Нас советская власть переселила в эти ячейки-квартиры для того, чтобы легче было нами управлять. Квартиры в свое время дотировались. На самом деле, это очень дорогой продукт – многоквартирный дом. В какой-то момент у государства просто не будет денег, чтобы такие дома содержать. Они дороги в строительстве, небезопасны, к тому же крайне недешевы в эксплуатации.
— Градостроительные нормы советского времени предполагали менее плотную застройку – получается, сегодняшнее общество еще более тоталитарно?
— В советское время, действительно, были градостроительные планы, в которых достаточно четко заявлялись нормы застройки. Норма была 250 кв. метров на гектар.
Сегодня все движется к тому, чтобы избавить застройщика от каких бы то ни было ограничений. Если он урвал кусок земли, который как-то обеспечен в транспортном отношении, если есть какие-то условия присоединения к инженерным сетям, то он стремится строить как можно больше. Никаких ограничений на этот счет нет.
Выдача разрешений на строительство любой этажности становится поводом для всякого рода коррупционных схем. Стимулирует коррупцию. Но когда правил нет, то это вроде и коррупцией не назовешь.
Итак, еще раз. Были, конечно, декретированные нормативы. Если вы посмотрите советский город, Тольятти, например, то увидите, что плотность у него в центре и на периферии, она одна. Это такой «брикет» одной высоты, от края и до края застроенный домами одного типа. У него нет ни центра, ни периферии.
Сегодняшний современный город выглядит, наоборот, как рот, забитый чужими зубами. Какие-то выпали, а какие-то вдвое выше. Кто поумнее и поталантливее – получает возможность строить 25 этажей. А кому-то не везет, и участок оказывается невостребованным. И то, и то нехорошо.
А что же хорошо? Это когда существует четкое, аргументированное, выстроенное зонирование. Зонирование осуществляется по нескольким параметрам. Это плотность застройки, морфотип застройки, и наполнение застройки – фабрика, жилье, детский сад и т.д.
У нас зонирование, как работающее, действующее правило, практически отсутствует. Хотя в мире оно является едва ли не основным правилом, формирующим градостроительную дисциплину. В конечном итоге, этот хаос начинает работать против застройщика, потому что продукт становится столь непривлекательным, что застройщик теряет своих клиентов.
Правда, это происходит во многих городах, но не в Москве. Потому что здесь любой продукт пользуется повышенным спросом. И нам объясняют, что мы и дальше будем застраиваться, потому что Москва, мол, дает 25% всего ВВП. Но если Москву отрезать от того же Ямало-Ненецкого округа, то с ВВП все тоже сразу станет ясно.
В Лондоне решение принимают городские комьюнити
— Если вернуться к теме соседства. Какое-никакое, хотя бы в виде лавочек у подъезда, оно у нас существует…
— Оно не институционализировано, не владеет никакими правами, никаким общим имуществом, никакой ответственностью. Поэтому люди часто несут деньги непонятно куда и непонятно за что. Институт «старшего по подъезду» – это лишь имитация того, о чем мы говорим.
А вот какую сцену я наблюдал как-то в Лондоне. Представьте себе обычный муниципальный район, далеко от центра. Там образовался свободный участок, и надо было решить, как его обустроить.
И вот сидят какие-то хиппи, с дырками в ушах, какие-то два пакистанца, один индус – такое лондонское периферийное комьюнити. Кто-то с собакой пришел. И они решают.
Приглашенный архитектор им объясняет: можно сделать то-то, то-то. По зонингу, высота такая-то. А у них заявки лежат: от местного дантиста, торговца табаком, ресторатора. Они стараются выбрать то, что для этой общины будет правильным и полезным. Вдобавок, пытаются выгородить еще и какое-то общественное пространство. Так формируется эта среда.
— А если мы говорим о городском сообществе, в целом, как оно может повлиять на ситуацию в городе?
— Безусловно, помимо каких-то маленьких городских комьюнити, соседств, есть еще городское сообщество, которое тоже закрыто, которое объединено чувством собственного патриотизма. У этого сообщества тоже есть свои сакральные места, свои алтари.
В Лондоне, Нью-Йорке, Париже – они свои. У нас это Кремль, это Красная площадь, это центр города. Эмоциональный центр. Туда мы пускаем гостей – но и препятствуем разрушению сакрального для нас места. То есть городское сообщество также консервативно на уровне города, как община на уровне соседства.
В идеале, должен быть баланс между консервативными (сохраняющими) и разрушительными (обновляющими) силами. Если такой баланс в городе существует, тот успешно развивается.
Возьмите Париж. Там все «разрушительные силы» (деловую активность, бизнес) собрали в одном парижском районе – Дефанс. Это мощнейший транспортный узел, потрясающая деловая активность. Это крупнейший деловой центр, и там строятся суперсовременные небоскребы.
В то же время парижане делают все, чтобы сохранить свой центр. Они взялись реконструировать остров Ситэ: выселяют оттуда все министерства, полицейские управления, превращая его в гигантский культурный центр. Культура консервативна по своей природе – это то что объединяет и цементирует городское сообщество.
В Нью-Йорке такое сакральное место – пожалуй, Центральный парк на Манхэттене. Они это охраняют. Это является символом их идентичности. И они это никогда не застроят. Они полтора века назад понимали, что городу нужна такая «священная пустота».
— Каким Вы сами видите идеальный город: ансамблем, спланированным сверху, или рынком, застроенным снизу?
— Ни тем, и ни другим. Необходимо градостроительное регулирование. «Сверху» строили при советской власти. Наши города были продуктом утопического сознания, когда всех хотели осчастливить одним образом: дома-коммуны, квартиры в пятиэтажках – от Баренцева до Охотского моря.
На самом деле, потребности граждан должны стать предметом особого внимательного изучения. Государство должно четко определять круг своих обязанностей – тем, что называется «стандарт благополучия». Вот этот стандарт благополучия должен быть обеспечен, где бы человек ни жил, в этом пространстве Российской Федерации – в городе, в деревне, в поселке, в пригороде и т.д. Вместо того, чтобы всех свозить в большие города.
До 1917 года жизнь в малом российском городе, после проведения земской реформы в 1864 году – была очень привлекательной. Это была качественная, здоровая жизнь. Там рождались умные талантливые люди: писатели, художники, инженеры, чиновники, врачи, военные, общественные деятели.
Где родились многие выдающиеся россияне? Они родились в малых городах или усадьбах окрест. Эти города в то время предоставляли весьма качественный круг услуг. Земства строили больницы, гимназии. Были библиотеки, театры. Это была очень достойная жизнь, которая не порождала ни ностальгию по столичной жизни, ни утомительное ощущение второсортности, провинциальности.
А по поводу рынка, застроенного снизу… Мы его сейчас видим. Это то, к чему нас призывает наш градкодекс. И это то, что ведет к коллапсу и катастрофе. Могу сказать одно. Без активной трансформации всей жилищной, строительной сферы мы будем дальше падать в «половодье» многоквартирного жилья, популярность которого с каждым годом все ниже и ниже. Его нельзя строить, это жилье в таких количествах Мы им уже объелись. Людям это неинтересно.
По материалам сайта журнала «Тульский строитель» http://tstula.ru